Дмитрий Кустанович: «Люди отвыкли от созерцания»

Живописец о времени, ответственности художника и состоянии зрителя

Пейзажист, которого иные искусствоведы не боятся называть гением, рассказывает «Часкору» о том, что мастерство — суть созерцание, а проблема современного искусства — мода на шарлатанство. И она, к счастью, проходит.

Дмитрий Кустанович не является представителем концептуального или авангардного искусства. Он, пожалуй, просто художник. «Картины находятся в галереях и частных коллекциях большинства стран мира», — сказано на официальном сайте петербургского живописца. Родился в 1970-м. Выставляется с 1995-го. 55 выставок, из них 27 — персональные. Один из немногих, кто пишет картины оригинальной, особой фактуры и многомерного пространства. Пейзажного пространства, равномерно наполненного тихим светом и нередко дождём, сквозь капли которого вновь преломляется свет.

Назвать Дмитрия импрессионистом также сложно — здесь своё, своя манера. Помимо собственной манеры, у Кустановича имеется собственное мнение, и оно может показаться наивным или радикальным. Наивным — поскольку живописец верен красоте, постоянному труду, молитвенности этого труда и призывает к созерцанию; радикальным — поскольку он отрицает современное искусство как явление и убеждён, что холст (как и бумага) не место для сброса эмоций.

С другой стороны, в залах постмодерна «просто художникам» отводится узкая ниша — не защищённые оболочкой концепций, социального протеста или новаторского самовыражения, они в итоге отвечают за эстетическую и духовную составляющую живописи, то есть за красоту. И здесь их творчество уязвимо. Их легко обвинить в «арбатовщине», в погоне за фактурой и эффектностью в ущерб мастерству — дескать, помахал мастихином, фактурой неумение прикрыл, а поди-ка кистью попробуй!

Правда, помимо коллег по цеху и знатоков любого толка, есть публика, которая приходит на выставки за настоящим. В ней Кустанович уверен: «Люди действительно берут то, что им надо. Человека не обманешь».

— Существует ли «современное искусство»? Или время и искусство в других отношениях? 
— Я бы сказал, термин «современное искусство». Оно [искусство] существует всегда. Если есть сегодняшний день, значит он уже современен. Значит, существующее искусство уже современное.

Искусство всегда было, есть и будет. Единственное, что сейчас модно говорить «современное искусство», чтобы оправдать какие-то (особенно концептуальные) позиции. Или говорить о том, что рождается новый художник, который рисует ту же берёзу, но только немножко по-другому.

Поэтому о современном искусстве как о явлении говорить не буду — его нет. Есть отдельные люди, которые делают это искусство. Грубо говоря, современность делают несовременные люди. Истинную современность.

Как Маяковский говорил? Чтобы жить в ритме современности, надо идти в ногу со временем, плыть по течению этого времени... Я ни в коем случае не принижаю творчество и идеи Маяковского, но моя позиция — наверное, как и любого другого художника, — что по течению плывёт только дерьмо.

— Словом, вы хотите прожить дольше Маяковского, избежать его трагической судьбы? 
— Нет, я не хочу прожить дольше Маяковского, я просто хочу сказать, что... я не знаю, что такое современность, понимаете? Люди, проблемы человеческие — они как были, так и остаются и будут всегда одинаковыми. Страсти, чувства, грехи человеческие — они не меняются. Кареты меняются на «мерседесы»; «мерседесы», наверное, поменяются на какие-то космические корабли.

— Некоторые, скажем так, знатоки современного социума утверждают, что психология человека меняется. Дескать, человек входит в цифровую эпоху, иначе воспринимает информацию из-за непомерных её объёмов, не способен углубляться в детали и т.д. Что вы думаете по этому поводу — меняется или не меняется? 
— Нет. Человек не меняется, но действительно меняется процесс восприятия. Человек меньше созерцает. Для художника в XIX веке не стояла проблема «современного искусства». Было модное искусство и немодное искусство — оно всегда было. Было искусство, отображающее сегодняшние социальные проблемы. А как определённое течение... ну, наверное, были такие — вроде народничества. Но если говорить о форме, такого не было.

В основе художественной деятельности (у любого художника, писателя) лежит процесс созерцания. И насколько долго по времени он созерцает, насколько глубже он понимает то, что созерцает, настолько полнее и полноценнее то, что он творит.

Время задаёт ритм, когда человеку некогда созерцать. Меняется информация, появляется много всего — и человек теряется. И, наверное, для того, чтобы не описывать долго какой-то предмет, он обозначает его в форме квадрата, круга, светового пятна... тем самым сокращая жизнь этого предмета, придавая ему огласку какой-то там концепции или ещё какой глупости.

Человек не меняется — меняется его реакция на предмет. И я вам скажу, что в этом очень большая выгода для художников. Это своего рода чистка художественной среды. Художник — его хоть в скоростную машину посади, он всё равно увидит эту деталь, осознает её. А не художник — для него эти детали будут проскакивать.

Поэтому время очень честное, очень хорошее, оно вычёркивает много лишнего и оставляет действительно людей, которые по своей природе независимы от времени, определённого статуса или ещё чего-то. Которые могут и умеют созерцать.

— Можно ли сказать, что типизация, штамповка объектов и в связи с этим утрата таланта — тоже вина «нынешнего времени»? 
— Ни в коем случае. Ещё раз повторю, что социум не влияет на художника и художник живёт вне социума. Талант — это дар Господа. Если воля Господа сохранить этот талант, то он сохранится в любой среде, даже самой нехорошей, порочной, «скоростной». Любое время, любой этап — это время каких-то проблем с искусством.

— Есть такой момент, по крайней мере я в этом убеждена: Бог стучится в каждую дверь, но не всякий открывает. И если ты предаёшь собственный талант, то погибаешь как художник. 
— Это уже другая тема. Предавать можно и в XIX веке, и в XVI, и в XVII. Проблема иудства — вечная проблема.

— Вы один из редких в наше время художников, у которого есть собственная манера, оригинальная фактура. Они появились только благодаря созерцанию?
— Конечно. Только благодаря созерцанию. Вы знаете, я был троечником. Плохо учился... может, действительно потому, что какие-то особые извилины у меня не были развиты, но в любом случае я вспоминаю сейчас моменты, как я становился художником. Я был невнимательным к учёбе человеком и, когда сидел в классе, смотрел в окно. Я часто смотрел, как падает снег, и обязательно под звуки музыки.

Раньше по телевизору рекламы не было и показывали такие киноэтюды: чтобы заполнить информационную паузу, включали музыку, хорошую музыку — Вивальди, Чайковского, и показывали падающий снег, осенние листья — то есть такую инфантильную, неинтересную, «несовременную» картинку. Но в то же время эта картинка меня тронула, и мне захотелось её наблюдать.

Мне как-то польстили: «Вы создаёте новое, не ломая старое». Вот я не хочу создавать новое. Понимаете, когда была первая выставка — она была сборная, и тогда ещё меня мало кто знал, — была выставка всех и вся, были взрослые художники и молодые. И вот со мной пришла группа молодых художников, которые, глядя на работы профессиональные, более зрелых живописцев, говорили: «Нет, я нарисую по-другому! Нет, я создам это другими красками!» А я сказал тогда: «Я сначала сделаю как они, а потом уже сделаю по-другому».

И проблема этого, как вы называете, современного искусства — мода на шарлатанство. Когда люди не хотят работать, а хотят зарабатывать. Они хотят выхватить какой-то момент и, не работая, достигнуть определённых результатов: «Я нарисую квадрат, куб или ещё какое-нибудь пятно, с помощью пиара себя раскручу и стану великим художником». Процесс работы теряется.

Вот когда художник сначала сделает так, как сделал Леонардо да Винчи, как сделал Репин, как сделал Левитан, а потом уже что-то такое своё создаст — вот это будет интересно. Это будет правильно, это будет честно. А когда выхватывается... я не считаю это современностью. Это мимолётный этап в истории, такой, вы знаете, постсоветский.

— То есть Малевич был неправ? 
— Я не говорю, прав он или неправ. Может, как раз таки он прав — как человек, который воссоздал своей формой сегодняшнее время, лаконичность этого времени. Но как человек, как экспериментатор. Но как художник он должен нести духовное, занимать, как я считаю, эстетическую позицию.

То есть я против красивости, но я за красоту, за истинную красоту. Я считаю, что в квадрате красоту увидеть нельзя, её там нет — если человек сам себе её не додумает. А форма, какие-то геометрические эксперименты как жест современности — это советское время, время бесовщины. Я не считаю это искусством. Люди искали, люди хотели выпрыгнуть из своего предназначения. Они хотели поменять, поломать, разрушить. Ну, у них это получилось.

— Как у вас получается такая оригинальная фактура? 
— Я ребятам всегда объясняю на мастер-классе, что главная цель молодого художника — распознать свою руку, своё сердце, своё видение, свою душу... это естественное состояние любого человека. А для художника оно должно ещё себя и материализовать в какой-то форме. Наверное, я родился во время новых форм, новых поисков... хотя, конечно, я приверженец русского реалистического искусства...

— А если пофамильно? 
— Можно всех передвижников перечислять… то есть искусства, где есть работа. Где есть душа. Где есть какое-либо стремление выразить свою мысль через работу, через определённые узнаваемые нами образы.

Я не скажу, что моя живопись — это некий протест современным измам, постмам и всему вот этому шарлатанству. Но хочу сказать, что в принципе если обосновывать, «почему я пишу именно так», то, наверное, у меня есть желание увидеть мир таким же, каким его создавали другие художники, но придать что-то своё, индивидуальное. Придать материальности, уже увиденному свой воздух, свой индивидуализм, не меняя этой формы.

— Вы можете описать этот воздух словами? 
— Чтобы примерно было понятно, я всё время рассказываю, что мне очень нравится чёрно-белая фотография. Возможность через некую зернистость, через некую фактуру увидеть вот этот воздух, вот это состояние. Один и тот же предмет в разных ракурсах, с разной фактурой меняет своё свойство. Мне это интересно.

Мир прекрасен, разнообразен, а я такой эгоист-индивидуалист. Ценность картины для меня важна настолько, насколько картина (и любое произведение искусства) по-честному индивидуальна.

— Кто приходит смотреть на ваши картины? 
— А все приходят. Вы имеете в виду возраст?

— Нет. Приведу пример. Если зайти в нашу филармонию, то в нетуристский сезон там будет сидеть три с половиной человека. А насчёт живописи... вы понимаете... вот художник в тренде — все побежали смотреть. Художник не в тренде — увы. Музыку-то сложно сидеть слушать три часа подряд. А на художника сходил — обогатился культурно. 
— А в «тренде» — это что за слово?

— Тренд — это мода, говоря русским языком. Я иронизирую, конечно. 
— Мода — это ж тоже нерусское слово.

— Ну да. 
— Одно нерусское слово меняется на второе.

— … ещё более нерусское. Так вот, на вас бегают или ходят созерцать? Модный вы художник? 
— Нет, не модный. Боже упаси, я не хочу быть модным — было бы позорно, если бы я был модным. Люди ходят, как и всегда ходили, на искусство.

— Говорят, что поток людей созерцающих сейчас иссякает. Это верно? 
— Не иссякает. Если взять всех художников, самое золотое время посещаемости было в 90-е годы. На этом и сработали шарлатаны с пятнами, концепциями и всякой ерундой — когда рухнул железный занавес и все пошли, пошла и мода — современная, буржуйская...

Потом все занялись обогащением и наступил самый слабый период. А вот в последнее время дети тех обогатившихся уже ходят. Да, я скажу, что ходит молодёжь, и меня это радует. Вот лет пять-десять она, наверное, не ходила, а сейчас ходит.

Человек как устроен? Он сначала должен накушаться. Купить хороший дом, хороший автомобиль... а потом уже, после такой, знаете, отрыжки, — посмотреть что-нибудь красивое.

— Вы думаете, на сытый желудок красивое лучше усваивается? 
— Понимаете, сейчас нет богатых — есть бывшие бедные. Всех богатых ещё в 37-м убрали. Поэтому бывшие бедные потратили время, чтобы наверстать, обрести желаемое. Но детей их уже за это не купишь. Их уже не купишь за хорошую машину — они уже видели её у папы. И они начинают для себя открывать что-то. Детки идут уже в церковь, люди идут уже в выставочные залы — простите за такую параллель.

То есть они наполняют свой вакуум. Они сначала накушаются, наездятся, напробуются всего — ну и что? И им хочется себя заполнять.

И ещё люди очень устали от «разводов». Они устали от того, что их обманывали. И они уже не хотят нечестного искусства, они хотят действительно получить настоящее эстетическое удовольствие — чтобы торкнуло что-то, чтобы можно было подумать... вот эта тенденция, я считаю, уже пошла.

На абы какие выставки — потому что современно, модно — уже не ходят. А чтобы выбирать настоящее — ходят.

— А много ли настоящего? Если называть поимённо, из современных художников? Я мало кого знаю, а на концептуальные выставки стараюсь не ходить — боязно. 
— Из современных, именно из питерских, мне очень нравится молодой художник Павел Еськов. Понимаете, «концептуальное» скоро потихонечку отойдёт.

Очень сложно отдавать бразды этого современного искусства, оно очень удобно устроилось и терять это удобство не хочет. Какая ситуация в мире получилась? Истинных ценностей очень мало, и (особенно на Западе) при большом количестве любителей живописи оно всё в частных коллекциях.

А рынок остался, надо что-то продавать. Поэтому выдумывают эти номера, эти имена, какие-то формы... и люди это понимают и от этого устали. Хорошего действительно мало, и во все времена его было мало. И выдумывают этот пиар, ещё что-то — я всех слов даже не запомню.

— Не стоит их запоминать. 
— Да. И молодёжь уже просекла — где обман, где не обман. То же самое и в классической музыке.

— С музыкой, мне кажется, всё несколько сложнее. 
— Желание слушать хорошую музыку есть.

— Но слушать её долго, три часа подряд, люди отвыкли. Их сознание стремится переключиться уже через двадцать минут. 
— Да, люди отвыкли от созерцания. Их мозг уже не готов к этому. Просто созерцать, и всё. Как художник — он может день простоять и просмотреть на обычную лужу. Сейчас человек не может себе это позволить. Глобализация — она мешает. А живопись лёгкая — они посмотрели, сколько им надо, и ушли.

— Почему на ваших картинах человек, если он есть, почти всегда один? 
— Здесь не столько тема одиночества... Все эти работы, по-моему, подвели меня к одной — «Человек в системе глобализма», из серии «Эстетика глобализма». Найти там эстетику, заметить человека очень важно. Заставить зрителя заметить человека.

— Может быть, я надумываю, но человек у вас находится в отдалении — то со спины, то издалека в профиль, то неясным штрихом... 
— Я пейзажист. Человек намечен символически как неотъемлемая часть пейзажа. Для меня образ человека здесь — чтобы составить равноценную иерархию плоскости: столько на небо, столько — на поле, столько — на дорогу, столько — на человека.

— Однако, помимо пропорций и иерархии, есть мотивы. Пусть неосознанно, но каждый наш шаг или жест мотивирован. И здесь хотелось бы услышать не аргументы разума, но душу. 
— Про душу вам никто не скажет, но то, что писать надо молитвенно... художник обязательно должен писать молитвенно. То есть здесь речь не идёт о настроении: вот у меня сегодня хорошее настроение и я нарисую бабочку; плохое настроение — я нарисую тёмную лужу. Холст не место для того, чтобы самовыражать своих тараканов.

— Большинство тем не менее считает, что холст (да и бумага) — хорошее место для самовыражения тараканов. 
— Нет, это глупость. Это нечестно. Здесь есть большая ответственность. Надо понимать, что художник, если он хочет называться художником (как он рисует — это уже иная категория, тут насколько получается), должен открывать в себе самое светлое, самое чистое, самое доброе.

А тараканы — это в психбольницу. Вседозволенность — она сейчас и в форме, и в слове. Почему я против? Ну рисуют ерунду всякую — ради бога. Играют всякую ерунду, пишут всякий бред — ради бога. Но ты же художник!

Я вам скажу, что художник должен защищать слово, защищать холст, защищать звук. Мы по советским временам помним, как можно этим воспользоваться, особенно в агитационной деятельности. Это очень серьёзное оружие — можно заставить человека уйти в уныние и т.д.

Но опять-таки, с этим бороться не надо. Мы очень плохо думаем о людях, а люди действительно берут то, что им надо. Человека не обманешь. Ту же классическую музыку поставить самому необразованному человеку — он послушает.

— При этом множество людей не воспринимают оперу и балет. 
— Вот опера и балет — это другие формы. Они сложны. Если просто играет музыка Моцарта, человек слушает и думает про свою машину, про свою семью, про свою собаку... А опера задействует и другие участки мозга — визуальный, вербальный, образный; на сцене что-то происходит, идёт навязывание, и человеку уже сложно сориентироваться. Опера и балет — искусство для элиты. Это не народное искусство.

— В своё время у нас пытались создать народный балет. 
— Но «Спартак» удался. Народ действительно любил смотреть, как Спартак хорошо и красиво прыгает. И потом, это было модно — не было такого количества информации. Это хорошая сторона моды — модно ходить на балет. Ну пускай хоть так.

— Мода на чистый жест, чистый звук конструктивна. Чистый звук заведомо лучше, чем грязный звук. Следуя этой логике, чистый холст лучше, чем грязный холст? 
— Вот, наверное, самый лучший критерий, один из технических моментов — не испортить холст. Взять белый холст — вот он какой чистый — и нарисовать так, чтобы он в принципе остался таким же чистым. Чтобы он только подсказал, о чём думать.

— К слову, о теме. Как художник выбирает тему? Есть ли «тема жизни»? 
— Мне легче, потому что я пейзажист. Я как чукча — что вижу, то и пою. Моё пространство — это город. У меня никогда не было деревни, и я завидовал ребятам, у которых есть деревня, — для меня деревня, природа были открытием. Поэтому я очень люблю природу. Раньше даже удивляло — как, в деревнях видят каждый день эту красоту и не рисуют?

— У вас везде есть вода и есть снег. Или это сезонное? 
— Да, у меня есть всё, что есть на улице. И небо.

А тема жизни — я православный, и мне, наверное, близка тема дождя. Я люблю дождь. Как символ и образ это, наверное, смывание наших грехов, покаяние, плач. В суетном мире дождь приостанавливает человека — он, может быть, не пойдёт по делам и будет смотреть в окно.

Дождь смывает суетность. Это тема плача. И здесь сложно: в таком плаче есть наивная слезливость и, чтобы её не допустить, очень важно работать вот этой фактурой. Я очень не люблю красивости, сентиментальности.

Есть добро, и можно быть добрым, а можно сентиментальным. Можно в глубине плакать, улыбаясь, а можно реветь. То есть такая гармония чувств, гармония красок, которой стоит придерживаться.

Беседовала Ирина Матюшонок

31.01.2011г.

Источник интернет-издание «Частный Корреспондент»: 

http://www.chaskor.ru/article/dmitrij_kustanovich_lyudi_otvykli_ot_sozertsaniya_22064